«ЗАЧЕМ?»                    (Ледковская Любовь Александровна)

 

     Не терзаюсь размышлениями типа «почему я знаю?» Даму, находящуюся передо мной. Просто созерцаю с тихой симпатией, узнавая продуманность макияжа, прически, одеяния. Она пока молчит и быть может заговорит после моего рассказа, ей почти не интересного. Меня рассказ по-настоящему заинтересует уже потом и настолько, что вставлю карандаш в обленившиеся пальцы. Желание затеплится вскользнуть в приоткрывшееся. Наверняка там очередной лабиринт. Нерукотворный только. Стены тесаным камнем не обложены, тупики спорны, потому что суживающийся ход, в который невозможно протиснуться туловищу, еще не тупик. В природе тупиков вообще не бывает. Они рукотворны, и это раздражает своей тупостью. Потому и назвали -  т у п и к . Некогда открылось и мне, что человек не только туловище. «Подобие божие» соответственно и вездесуще, потому никаких тупиков!

     Моя визави похоже это тоже знает, потому что смотрит на меня с терпеливой благожелательностью. Справившись с чувством удовольствия лицезреть ее – расстались мы с ней довольно давно! – я считаю возможным заявить следующее:

- Знаете ли вы, что где-то очень далеко отсюда живет ваш двойник?

Не отвечает и вообще смотрит на меня как на дуру. Меня это почему-то мало смущает, и я продолжаю выбалтывать биографические подробности жизни, которая так далеко от нас. Почему однако она так необычно терпелива? Я сама обрываю свое выступление, заключив монолог грустной интонацией:

- Вот у вас есть двойник, а я одна…

Вот и все.

Даже не кивнув на прощанье, она покидает меня не совсем понятным образом, а я вспоминаю вдруг, что она глуха, так что могла просто меня не слышать.

О, это унизительность проповеди камням!

«Свидание окончено!» - такое вот послевкусие…

 

Возжелав поделиться очередной востлевшей мыслью, я вновь восстала перед зеркалом в ампирной раме. Дело в том, что в прошлый раз моя несостоявшаяся собеседница сидела именно под ним. Виноградные кисти под одноименными листьями быстро забивались пылью, что не могло вызывать во мне восхищения этим манерным стилем, а заодно приязни к этому закутку приватизированной квартиры. Нынче вот только приспичило.

Мое отражение хлопнулось было в такое же ампирное кресло…

Стоп! Ампирное кресло не может находиться в моей квартире. Перед зеркалом чахнет диванчик, заваленный тряпьем, на который я давно уже не хлопаюсь, поскольку это опасно для обоих. Изумляться, впрочем, некогда, потому в кресле сижу вовсе не я, а давешняя дама, мало интересующаяся своей биографией. И не только своей, быть может.

- Отчего же мало? – живо возражает, обретая знакомый голос, - Вами рассказана ложная история… И не делайте лицо еще более глупым – на вас ведь невозможно смотреть!..

Все это Игра отражений. Довольно изматывающая, но с непривычки увлекательная, как всякая игра. Да закройте же рот, считайтесь с собеседником!

Брезгливая интонация меня почти возмутила. Я даже принялась обдумывать, как окоротить эту холеную дамочку, но была обезоружена последующей, обволакивающей ласково интонацией:

- Ты опустилась, а это в любом возрасте и состоянии не-до-пу-тимо!

Я схватила валявшуюся подле ампира щетку и заскребла по волосам.

- И лицо, лицо подтяни! – продолжала она воспитывать, - Веки подними, уголки рта вверх! А спина… спина! – гремит ее голос, как когда-то гремел на прогонах в ДК имени…

- Не надо имен! Никаких воспоминаний! Никогда… никому… ничего! – Она откинулась на спинку кресла, - А теперь давай, выкладывай, что у тебя там востлело?

- А как же быть с «никогда никому»? – ехидничаю.

Капризно отмахивает кружевным обшлагом:

- Мне можно!

- Все и всегда?

Качнула итальянским носком туфельки:

- А зачем нам твое все и мое всегда? – и гаркнула вдруг – я даже щетку выронила! –     Говори, наконец, или никогда больше меня не увидишь!

Я чуть не ляпнула «а зачем мне вас собственно видеть?», и заговорила о «востлевшем» без всякой уже охоты:

- Мне тут в голову пришло, хорошо бы на надгробиях фамилии ушедших надписывать их собственным почерком.

- Почерки как правило бывают неразборчивыми. И потом, как ты заставишь жмурика надписать собственный крест?

- Как? Но сохранились же заявления в конторы: «Я, такой-то, прошу вас…» Вот это «такой-то» пусть гравировщик и высекает по цоколю…

- Господи! Какую же чушь приходится выслушивать…

 

       В следующий раз я решила вести беседу об умном:

- Ощутила вдруг, насколько внешняя энергия видоизменилась.

- Энергия неизменна. Как Бог, как Вечность. Стало быть что-то еще изменилось?

- Другое в данном случае может быть только мною. Значит я…

- Твоя структура усложнилась. Впрочем. Она и до того не очень-то соответствовала внешней структуре. Можно только удивляться, как только ты проскользнула в эту…, в эту юдоль? – и без особого удовольствия огляделась.

- Проскользнула? Я? – вскакиваю, расплескав кофейную жижу из чашки.

Она брезгливо отодвинулась от коричневых брызг на стекле, но продолжает:

- Ты можешь не помнить, но проскальзывание обычно производится добровольно и исключительно личным усилием.

- Случайность, стало быть, исключена.

- Случайность – понятие-паразит. – буркнула и погрузилась в созерцание перстня.

- Как и обвинение кого-то в чем-то…

- Как любой выдуманный человеком постулат. – И, от перстня отвлекшись, - Так что учись жить молча…

- Мы не договорили! – Ярославной протягиваю руки вослед ей, исчезающей.

 

       Следуя наказам, я посильно приоделась, накрасилась, увесилась бусами и уселась напротив зеркала. Настенное, овальное, за 200 неконвертируемых купленное у дамы

из 35 квартиры…

Ну, да не о том…

Вместо ожидаемой гостьи в зеркале принялось отражаться Нечто, меняющее позы, наряды, прически и даже возраст по собственному усмотрению.

В глазах даже зарябило.

- Зачем вы так? – морщусь.

- Да чтоб я знала!.. – отозвались чьим-то знакомым голосом.

 

     В один прекрасный вечер приникаю к пустынному стеклу и вопрошаю пустоту:

- Мемуарами что ли заняться?

Отражение лет двадцати живо возникло. Господи! Так это же мое отражение… Давнее-предавнее:

- Только не мемуары. Это ну все пишут.  Лучше всего брать явление и не о себе в нем, а только о нем. Но и с прожитого расстояния… Это будет честно по крайней мере!

И, не интересуясь, что я отвечу, подхватилась и скользнула прочь.

- Куда? – небрежность эта была бы оскорбительна, если бы она не была мною. Тоже, между прочим, явление, которое не мешало бы рассмотреть с теперешнего расстояния!

- А вот это – самое трудное! – возникла она снова. В руке веник.

- Убираешься?

- Ага! Моя очередь.

А мысли не об уборке. Но и не обо мне. О мемуарах.

- Понимаете, не могущие больше делать свое привычное, славу им принесшее, принимаются за самое трудное – за себя самое! – дирижирует веником.

Веник мокрый и грязные капли шлепают о зеркало. С той стороны. Шлепают и стека-ают.

Машинально провожу по стеклу рукой.

- Я вытру потом…

 Чтобы машина творческая не сломалась – о себе пишут! Мемуары – это щадящее торможение. Литературы там уже, как правило, нет.

- Но читают же! Иногда с большим интересом, чем их же беллетристику.

Отмахнула веником – новая порция капель потекла!

- Это уже другое явление. Тоже емкий процесс. Настолько емкий, что вот так болтнуть о нем нет смысла… Тема для диссертации!

И снова скрылась. Теперь уж насовсем.

Зеркало, впрочем, ввечеру обнаружилось вытертым изнутри.

      

     Вид у меня вполне безумный. Растрепанное существо в мужской рубахе с закатанными рукавами нетерпеливо стучит в ампирный косяк. При этом оно верещит, откашливаясь и задыхаясь:

- Я поняла, поняла,  к а к!

Отражение сдвигают, как штору и такое же всклокоченное существо, помоложе только, с недоверием смотрит:

- И  к а к  же?

Оно не верит, что человеку вообще положено знать,  к а к.

Слова куда-то подевались, путаюсь:

- Надо процесс окружать  с о б о й…

Персона из зеркала, не мигая, кружит глазами и нетерпеливо кивает на мои запинки, потом просто перехватывает изложение:

- Главное, компоновать его безукоризненно стройным…

- Но это ведь и есть преобразование Хаоса в гармонию…

- В Космос… Ага!

Умолкаем, уставившись на вымороченный к нашим дням теософский штамп. Синхронно морщимся.

- Говорила мне она – лучше молчи! – бормочу.

- Не в словах дело! – приглаживает визави космы, - С чем стучалась-то?

- Слушала пианиста, проделывающего  э т о  с Полонезами Шопена… Отливки выдает, поштучно.

- То есть, берет ноты руки, уши и синтезирует?

- Во-во! Так. Обычно барахтаются в том. Что дано, и. как дождевые черви…

- Гранулируют п-почву! – передразнивает озорница нашу общую и такую далекую теперь биологиню.

Смеемся. Но мне надо закончить мысль:

- А этот не барахтается – делает. Без суеты, без искр из-под копыт.

- Как дышит, как пьет и ест. Все путем… Ага?

Все, кажется. Выдыхаю воздух, ничем больше не наполняемый.

- Ладно. Спасибо за доверие. – впервые в глазах, глядящих обычно сквозь меня, что-то человеческое возникло.

 

      

     Ну, вот! Из зазеркалья теперь стучат. Нет, я не кинулась, сломя голову. Продолжая выполнять какую-то обычную нудятину, по стуку пытаюсь определить и кто, и зачем, и с чем. Стучащий не спешит, и если я не подойду, просто займется чем-нибудь еще. Там скуки по определению быть не может.

- Еще как может быть! – вздергивает подбородок тридцатилетняя на сей раз моя ипостась, - Скука наступает, если на каком-то этапе поторопишься…

- Не понимаю! – придвигаюсь к пыльному стеклу.

Не стирать пыль посоветовала моя двадцатипятилетняя. Вдруг понадобится что-то записать, застолбить скользнувшую мысль иди информацию какую. Еще ни разу не воспользовалась – скользнула и пусть, забылась и ладно. Все в хлам волокнистый превратится!

- А потомкам? – сегодняшняя останавливает на мне светлые, вечно плавающие глаза.

   Вешки на болоте, чтобы не провалились?

- «По болоту цапелька бродила!» и не проваливалась никуда. Согласно закону эволюции потомки должны быть полегче нас, зачем же ставить им запреты на местах, где вязнут коровы?

- А что, коровы не подвластны закону эволюции? – И хохочет.

Глаза, впрочем, не участвуют в веселии. В них навек застывшее удивление – «Да как же 

т а к  можно?»

Зазеркальная цокнула языком:

- А ведь точно подмечено, только не так длинно. Точнее будет «Что вы делаете?».

- Тоже длинно. Самое короткое – «Зачем?»

- Как могла я забыть фирменное ваше «зачем?» перед раскрошившимися скрижалями?

- Изумрудными, например. А почему не иными какими? Рубиновыми или хризолитовыми?

- Представляете изумрудовый монолит два на три метра к примеру?

- Ну, разве искусственно выращенный?

- В данном случае это просто обозначение цены заповеданного.

- Или отсутствия цены! И потом, драгоценные камни не ветшают.

- Как же не ветшают? Вон у вас они уже искрошились.

- Сама не знаю, что говорю…

- Нет. Это уже друго-ое! – тянет, и ее нет.

Зачем она стучалась, интересно?

 

       Теперь меня беспокоили стуком довольно часто. Разговоры протекали иногда не безынтересно, но обязательно всплывало грязное брюхо очередной неотложности или вспухал тупой угол обязанности. А уж всевысасывающая дыра от бублика – Долг!

Я злилась, удивляясь, что эта эмоция меня не оставила еще в покое.

Короче я подошла в очередной раз к зеркалу и заскребла по ампиру с твердым намерением прекращать эту шизофрению.

- Почему вдруг? – вплыли мне в душу родные глаза.

- Чтобы не злиться…- отчеканила я.

Хмуро мое чело, хмуро утро за окном.

- Вот в этом вы не правы! – воскликнула я тридцатилетняя из зеркала, - Утро всегда радостное. Ведь полнейшая неизвестность впереди – чего же ради печалиться?

Вспомнились мои той поры проблемы:

- Ты не могла тогда  т а к  думать. Тебя очередной покойник  на себя натягивал.

О, как она удивилась:

- Да вы что? Я живописи учусь сейчас… У меня семья, друзья, успех, наконец! И, слава Богу, никаких покойников!

- Все равно больше не надо всего этого… с зеркалом.

- Ну вот! Только-только что-то интересное возникло. Я даже композицию набросала. Посмотрите!

Смотрю. Линия натянута, вибрирует неуловимой амплитудой и уже звенит во мне неизвестным до сих пор ощущением. С трудом отвожу глаза и рукой отмахиваю:

- Уберите! – и, дух переведя, - Как вы такое можете?

Во взгляде ее любопытство, но не спрашивает, как мне ее набросок.

Надо сказать,  сегодня она вышла с кистью, которую грызет теперь. С другого конца кисти капает на пол.

Доходят ее слова о семье, об успехе. Эти достижения мою жизнь так и не наполнили. Между прочим так спрашиваю, как там Таня поживает и вообще функционирует ли еще Октябрьская самодеятельность.

- Не понимаю, о ком и о чем вы? Тань я вообще не держу, а самодеятельность не выношу.

Столбенею.

- А как вас зовут?

Скидывает кисть в пузатый вазон и опадает в кресло.

 Я тогдашняя, тридцатилетняя то есть, на ее месте обязательно сейчас бы закурила.

Качает головой:

- Я не курю.

Значит это не я.

- Обозналась, простите.

В глаза теперь лезут детали, вполне подтверждающие мою обознатку: одежда, обувь, поясок, браслет на запястье. Все это я не отказалась бы надеть, но тогда таких товаров просто не продавали в наших универмагах.

Она тем временем говорит:

- Ведь ваше кредо – «зачем?». Ответьте, какой смысл в том, что эта занавеска будет задернута?

И действительно задергивает шторку, но быстро отдергивает обратно.

- Мне интересно и вам, я вижу, тоже при всех ваших «зачем?» вся эта, как вы выразились, шизофрения. Относитесь вы ко мне чудесно, потому что бытие мое радует меня все больше и больше. И потом, я просто к вам привыкла.

- Вот чего я не хочу больше всего! – кричу, обрызгивая зеркало слюной.

- Ну, если все так серьезно… - встает, подходит к зеркалу, машинально пытается вытереть брызги и уходит, к занавеске, впрочем, не притронувшись.

- Погодите! – подскакиваю к зеркалу и больно ударяюсь лбом о прохладную поверхность.

Останавливается и смотрит на меня с большим разочарованием:

- Что вам еще? – снова сквозь глядит.

Почти не понимая, что говорю, прошу ее показать свои работы.

- А зачем Вам? – как к пустому месту.

- Я попросила – вы ответили! – встаю в перпендикуляр, - Точка!

Улыбнулась вдруг:

- А вот такой вы мне нравитесь! – и передразнила, - То-о-очка!

И придвинулась близко, окутав своей прозрачностью. Шопот ее оглушительно загремел, отзываясь эхом от всех моих поверхностей:

- Да злитесь на здоровье! Хотя повода к злости я не вижу. Ну совсем никакого повода! А работы я вам сейчас покажу!

Нет, - откачиваюсь от зеркала, - Не сегодня. Я, по-видимому, очень устала. Потому и злюсь. Только от этого и только на себя. Ага!

- Ладно, не сегодня… - и снова кисть из вазона – цап!

И вазона этого пузатого у меня никогда не было, хотя я очень люблю такие вот обливные с выпуклыми ягодами, ветками. В нашей семье была тарелка с золотой рыбкой, высунувшейся из воды. Вода вполне натурально струилась.

Кокнул кто-то тарелку…

 

       Я попыталась сфотографировать картины, возникавшие в зеркале. Пленка засвечивалась, а инфракрасные и ультра-еще какие-нибудь мне не под силу.

Описывать же живопись, музыку, спектакль, танец… Есть факультеты, где обучают этому тех, кто не прошел бы на спец.курсы. И в дальнейшем их писания отравляются завистью неимущих к имущим. Писателей же самодостаточных и без комплексов мне тоже встретить не пришлось. Выходит, настоящим делом жизни могут быть только «немые» искусства или ремесла. Детские же игры со словами подспудно мало почетны, так что бронзоветь в веках достается немногим. Отважившиеся описывать немоту получают заведомо ложный результат. Вот и теперь я зависаю на острие «надо – не надо!», и мое «зачем?» манит своим мудрым покоем.

Картины появлялись через произвольные промежутки времени, и я созерцала их, забросив домашние дела под сень безмерного «зачем?» И вообще, решила ограничиться записью в «Книге отзывов» уже после закрытия «вернисажа». Впрочем, решение это быстро увяло.

Вскоре стало заметным, что время нахождения в зеркале явно соответствует количеству вложенного в изображение усилия. Так что ни одна картина не успевала надоесть. И самое главное! Изображенное подобно музыке наполняет все, в данном случае мое, существо, но никогда не перехлестывает через край. Как такое опишешь по искусствоведческим методикам? Сделаю попытку описать воздействие и только…

 

       Возникавшее в ампирной раме притягивало, порой и втягивало в какие-то такие места, где и нога не ступала, и рука не гребла. То, что принято называть мыслью, брела, шла, текла, летела, парила наконец, совсем то есть против воли. Помните? «Я пришла к тебе… Против воли… Но мне  в е л е н о…» Может быть, я впервые  с о з е р ц а л а …

Опыта созерцания жизнь мне не предлагала и не собиралась предлагать. Это было роскошью – «Остановись, мгновенье!». А читавших «Фауста» просто запугали этой фразой! Форма жизни, в которой мы очутились скорее по недосмотру, чем из щедрости, позволяла только ознакомление. Экскурсия по «Эрмитажу» полчаса – я засекала время! Экскурсоводы декламировали что-то из Белинского или Луначарского… Приходилось отставать от группы и самостийно глазеть на шедевры. Без слов, так сказать…

       Иногда мысль начинала поднимать со дна души осадок, тогда экспозиция немедленно менялась, если не исчезала совсем. И я отводила глаза от собственного отражения, пугающего конкретностью соц.реализма. Единственно чем отличался автопортрет от совкового передвижничества так это отсутствием ликующего цинизма и неизбежным отражательным искажением. Вот почему не надо доверять автопортретам. А по аналогии и автобиографиям, и дневникам, и мемуарам.

- Ислам вообще запрещает все изображения, кроме орнаментов и коротеньких стишат под звон двух струн. Выходит, в этом есть правда? – говорит появившаяся вместо очередного опуса моя-не моя ипостась.

- Все религии грешат правдой. – отзываюсь, - Неужели выставка закрылась?

- Можно было бы и продолжать, но… - качнула головой, - Вы не можете больше.

- Откуда такой вывод? – смотри-ка, я не разучилась еще возмущаться.

- Понимаете, вы не проникаете в цветовые поверхности, но отскакиваете от них. Отскакиваете и попадаете в мир отраженный, ложный мир. В мираж попадаете, понимаете? А это вам ни к чему и даже опасно. – Она обхватила голову руками, - Я очень виновата перед вами. Я должна была учесть этот момент!