«ТАМ»         (Ледковская Любовь Александровна)                                      

 

     Если, оттолкнувшись легко от пола и подгребая руками, всплываете – взлетаете вы к потолку, радуясь и ликуя, знайте – вы   т а м.

     Если в квартире, где заведомо никого, кроме вас, кто-то присаживается на диван и знакомо гладит вашу руку, а на кухне кто-то моет под краном посуду, знайте – вы  т а м.

     Если ваши пальцы запросто погружаются в твердые предметы, типа стены или пола. Знайте – вы  т а м.

     Если, не пытаясь анализировать, вы просто радуетесь появлению рядом давних и

далеких или даже ушедших, знайте – вы  т а м.

 

 

     Оказавшись в этой конторе, всегда робею. У них, у этих за стеклами, такие лица, что тянет сползти на колени, прямо на голый кафель, и внимать. Внимать очами, потому что ушами нечего слушать. Молчат они.

Главное, конечно, взгляд их пронизывающий выдержать. Не все могут, потому наверное даже в самые распоминальные из суббот толп на нашем берегу наблюдать не приходилось

Как и очередей к оконцам. Пусто, как в круглосуточно работающих железнодорожных кассах ночью.

Глянет, значит, за оконцем который, и ты идешь. Или не идешь. К реке.

Река каждый раз разная: узкая, средняя, с крокодилами, без них.

 

Лежу как-то на бережку, прямо около воды. Протока узкая, мутная и в ней крокодил. Рядом совсем плещется. Чувствую не без оторопи, как неотвратимо меня к нему тянет. Еще чуть-чуть и все. Далее без остановок. И вдруг на том берегу, метрах в двух-трех мужичок идет. Весело идет. « Здесь лежать опасно. Поднимайся и иди! – говорит, быть может, даже и вслух. Поднимаюсь и иду ему вслед, но не поспеваю. Быстро вперед уходит он, а потом и вовсе исчезает за поворотом.

 

И теперь к реке средней паршивости выхожу. Шириной и цветом воды напоминает нашу Москву-реку подле Воскресенска. Вот и лодка на приколе, а в ней двое живых и одна уже нет сидят. Меня ожидают. Села я.

Ну и что? Молчим, толком не говорим ни о чем. Но так радостно, что встретились, так легко сразу на душе. Только приметила я, что Та, которой нет больше, сидит повыше нас и как бы ни на чем. И ясное понимание – я  т а м.

Иногда не к реке, к рельсам выходишь. На транспорт трудно попасть. То опоздала, то билета нет, то просто не сажусь и все. Между тем меня, знаю, в вагоне ждут. И не абы кто, а самые-самые родные и разъединственные.

 

Особо хочу рассказать о домах, в которых я там как бы живу. Два дома похожи на реальные, остальные какие-то очень уж странные. Примечаю каждый раз какие-то перемены. Бываю там довольно часто, так что прекрасно ориентируюсь на той местности и на тех квадратных метрах.

Самый фантастический из них. Высотка с наружной лестницей, как в южном городе, хотя и стоит в Московском микрорайоне. Из плит сложена высотка, балконы и лестницы без перил. Мое гнездо в районе шестого-седьмого этажа. На запад от него виден другой микрорайон. Там в серой бетонной коробке без балконов живет одна вечно живая семья.

В большой довольно комнате протянут по диагонали огромный диван. Он всегда разделяет нас.

 

Везде, где я бываю по своему ли, по щучьему хотению, обстановка мало привлекательна. Нет порядка и, пожалуй, смысла. Все, что едет, едет неизвестно куда. Обитатели поражают полным отсутствием суеты. Все, что они, наконец, скажут вам, наполнено ИХ ЗНАНИЕМ о том, что «Слово изреченное есть ложь!». От того и выглядят обычно несколько смущенными вашей жаждою именно разговорить их, или забросать вопросами типа «Ну, как ты? Что ты? Где? Когда?»

Но какое-то течение времени здесь происходит. Водном, часто посещаемом мною доме, вдруг перемена. Куда-то подевались покрытые белыми чехлами диваны и громоздкие гардеробы. Комната чарующе пуста, сияет натертый паркет, дверь на балкон – настежь!

Еще один дом. Кирпичный, допотопной постройки, если считать потопом события Великого Октября. Выход прямо на улицу. Не иначе жил в нем какой-нибудь директор стоящей напротив кирпичной же школы. Крыльцо раскрошилось, высокая узкая дверь. Внутри тоже узкая комната, заставленная до нельзя. Этажерка, столик, стулья. В углу что-то резное, забитое пылью, окна узкие же. Но та, к которой я сюда являюсь, имеет и другую квартиру. Темно-синяя краска на стенах, высоко под потолком два оконца, железная маленькая кровать и множество углов. Роднит эти два жилища дверь в углу, выводящая прямо на улицу. Во втором доме, впрочем, имеется и стандартный выход на площадку и вниз по трем ступенькам к общей двери.

 

Я там тоже имею довольно квартир. В среднеэтажке со школьными квадратными окнами. Третий этаж, батареи, трубы, водонагревательные агрегаты с огромным количеством кранов и вентилей. В центре на цементном полу две огромные ванны. По углам решетки слива. Какая-нибудь труба или кран обязательно течет, навевая страх перед затоплением соседей.

В бревенчатом доме, принадлежавшем когда-то балерине, доме, которого давно уже нет на этом свете. «Минуло время, пруд зарос и заросли его аллеи.

                           И лишь торчит там пара ног да остов бедной Доротеи!»

Двухэтажный, пустой с комнатами, забитыми штыбом. Я здесь одна осталась в узкой комнатенке с огромным окном, выходящим на заросший высоким бурьяном пустырь. Наряду с обычной мебелью по стенам на кронштейнах и на полках штук пять телевизоров. Цветные и все работают. Здесь же и коллекция средневолновых приемников. Электричества нет, так что вся эта политехника работает вполне автономно. Сюда наезжает из далекого микрорайона сестра. Мама тоже здесь. И когда мы собираемся, в доме светло и радостно.

А вот дом, в котором я живу и здесь и там. Он немного не такой. Вход с торца через обширную темную веранду, продолжающуюся вверх по этажам такими же широкими балконами. Этаж мой, четвертый. Балкон  БЕЗ  перил. Я часто на нем полеживаю без страха вниз свалиться. Ну, свалюсь – подумаешь! Не разобьюсь же! Я  ЭТО  ЗНАЮ.

Внизу наш двор, домик  Главного энергетика. К домику пристроена комнатка. Квадратные оконца, квадратный стол, табуреты. Иногда пианино появляется. Здесь моя работа, и я маюсь в ожидании учеников. Метростроевские дома выглядят несколько иначе. Они сложены из после-сталинского белого кирпича и смахивают на обычные «хрущебы», выставленные в два ряда. За ними обрыв в достаточно дикие места, заросшие мелким лиственником. То есть, никаких школ и дач, переходящих в город-спутник. Вместо города пустошь, а под нею длинный, темный и страшный тоннель, выводящий отважившегося пройти по нему в совсем уже чистое поле.

Живу я и в старом, быть может, и Московском доме. Вход со двора в угловой подъезд. Узкие марши лестницы, меняют вдруг направление и предлагают спускаться. Приходится карабкаться, переползая на марш, продолжающий движение вверх. На последнем этаже низенькая чуть ли не фанерная дверь в серую коммуналку. Узкий коридорчик, соседи плывут на кухню и обратно. Комната угловая с двумя окнами на две стороны света. Убогая этажерочно-канцелярская мебель и очередная проблема с какими-то ключами.

И еще дом. Ветхий, по потолку трещины, много закутков. Стены в побелке, старая громоздкая мебель, забитая хламом, не поддающимся уже узнаванию.

 

А вот дом, в который мне не всегда можно войти. За решеткой ограды в глубине сада видна низкая, обильно застекленная до самого полу терраса. Пола нет, сразу земля. Плетеная мебель, плетеный же абажур. На столике никем не читаемые бумаги, чашки с невыпиваемым чаем. И снова никаких разговоров, одни эмоции, преимущественно мои. В глубину дома ведет узкий коридор, напоминающий катакомбы под киевской лаврой. Редкие двери двустворчаты и высоки. В доме мне находиться тягостно – здесь меня остро не любят. Какого, спрашивается, рожна я сюда являюсь? Не иначе что-то кармическое. Очень уж тянет…

 

Бываю и в общественных зданиях. Они еще более бессмысленны. Высоченные потолки, квадратные колонны-стояки, широченные лестницы и обилие в них какого-то магазинного народу, стоящего в очередях к прилавкам с малопривлекательной едой и с почти всегда отсутствующей продавщицей. Серые темные вестибюли – электричества   т а м   нет, напоминаю! – аудитории, напоминающие спортзалы, или канцелярские комнатульки с обязательными столами. И опять обилие в них народа, неизвестно чем занимающегося.

Повсюду можно отыскать санузлы с фантастической невозможностью ими пользоваться.

Есть там клинический многоярусный гигант. Можно бесконечно долго кружить по его типичным коридорам и лестницам из мраморной крошки. Выхода из сего лабиринта нет.

Есть и другой вариант. Больничка одноэтажная, курортно-туристического типа, состоящая из ряда обильно застекленных бараков с выходом через застекленные же двери прямо в демисезонный двор. В центре двора буро-кирпичные лабораторные службы. Здесь есть и вход – светло-желтое по фасаду зданьице с высоким крылечком. Контраст с выше описанным серым бастионом разителен, но изменить суть восприятия не может.

Там вообще много «шедевров» бревенчато-барачной архитектуры, совершенно идентичным своим здешним прототипам. Мге часто приходится блуждать по этим, вросшим в землю лагерным строениям, путаясь в ситцах занавесочных, сундуках, рукомойниках, шкафчиках и обильно простеганных дверях. За одним заросшим тополями бугром стоит поселочек из собственных  саманных домиков, отгородившихся друг от друга всем, что можно найти на свалке. В одном из них, слаженном из досок, и недостроенном, я все время кого-то не застаю.

И только однажды, сбежав по бесконечной лестнице с железными перилами на самый первый этаж, очутилась я перед высоченной двустворчатой дверищей с метровой ручкой в бронзовых держаках. Напротив в полуоткрытой дверце-малютке, ведущей явно в туалет, о чем-то громко верещали уборщицы. Всей, несуществующей  т а м, своей тяжестью навалилась я на дубового колосса. Створ поддался, и в возникшую щель хлынул ослепительный свет НАСТОЯЩЕГО   МИРА, в который выйти мне, например, не можно.

Разрешение надо получить видимо в той же «ПРОХОДНОЙ», где за высокими стеклами сидят  ОНИ. Сидят и сканируют твои параметры, от которых зависит и можность и не можность. Мне досталось удостовериться, что  ЕСТЬ  ВСЕ ЗАТОПЛЯЮЩИЙ И ВСЕ ВБИРАЮЩИЙ СВЕТ.

Считаю достойным такой результат многолетних моих мытарств по  ЕГО  преддверию.

          Однажды была я допущена в некое помещение, находящееся в средоточии вышеозначенного Белого Мира.

Обширная довольно комната, абсолютно белая. В квадратные школьные окна льется этот же свет. Смотреть в них бесполезно – не увижу ничего, а предполагать, что растворено в этом свете не хочу. Это было бы с моей стороны глупостью,  дерзостью. Детскостью, наконец, никому   т а м   не интересною.

   

          А еще есть там долина. Крутые горы окаймляют обширную впадину. Вдоль тропинка. По ней вереница таких же, как я, бредут по правому склону. Налегке идут, не туристы, не рабы, не беженцы. Впереди что-то их ожидает – вот и идут. Через расщелину плетеный мосток с одним перилом. Ширина с метр. Можно сорваться вниз запросто. Долина высокогорная, потому растительности почти нет. Что на дне – не видать. Идущие похоже обнажены и вперед особо не рвутся. И я среди них не испытываю ни-че-го. Бывает пора, когда долина эта завалена чем-то похожим на снег. Я попыталась, тоже кстати совершенно нагая, поваляться-покататься по сыпучим сугробам. Они оказались не холодными. Да снег ли это? На этот раз я оказалась далеко впереди, за мостиком. Может быть неспешная вереница шла сюда именно за тем, чтобы покувыркаться и поблажить в этой  непонятной насыпи. Но никаких обычных для блажи визгов и криков.

«Тишина. Ах, какая стоит тишина!

  Если мимо виселицы прямо

  Двигаться к Востоку…!»

Долина напоминает одну из Дамбайских, если бы не полное отсутствие растительности.

 

         Бываю и в местине-луговине, покрытой лесополосами, с отвратительными грибами, которых и брать-то не хочется. Но когда выберешься на открытое место, становится хорошо от простора бескрайнего. Ровный ветер обнимает и проникает в каждую клеточку, если   т а м   я  состою из клеточек. Далеко виднеются загоны. Быть может, и для лошадей.

 

Там и железные дороги имеются. Здесь абсурдность их присутствия ощущается больше всего. Куда только не приходится заезжать на здешних поездах и электричках!

Упоительно обескураживающее существование на плохо освещенных – электричества-то нет! -  грязноватых и, быть может, даже вонючих вокзалах.

Кстати, запахов там тоже нет!      

Жидкие очереди к кассе за билетом в Москву. Всегда в Москву. А ночь, кассирши еще нет. Расписание не читабельно, как и все надписи там. Беготня, волнение, страх не успеть на работу из отпуска. Откуда только не доводится рваться домой. В тот бревенчатый с белеными стенами и фанерным потолком. С мамой, которой можно дать телеграмму – вышли, мол, денег на дорогу. Из каких только городов моей и не моей страны.

Частенько застреваю  на каком-то захолустном полустанке, где поезда почти не останавливаются. И снова мыканье по помещениям, выложенным затертой плиткой.

А внутренность вагонов в поездах так называемого дальнего следования! Это ж мечта, а не вагоны! Полки в самых неожиданных местах, отсутствие купе, обилие дверей и извилистых коридорчиков. Из первого вагона можно пройти прямо в электровоз или тепловоз совершенно фантастической конструкции – даже лопасти у него есть! Это, скорее всего, винто- или турбо-воз. А лобовое стекло, как у старого бомбардировщика,   выпуклое и до полу.

Бываю очень часто и на Казанском и на Раменском вокзалах. Бегу по страшно длинным перронам. Куда, зачем бегу, но опаздываю, переживаю до слез, пока не вспоминаю,  г д е  я.

Иногда поезда сходят с рельс и благополучно колесят по близлежащим полям. А за городом Сулином совершенно сумасшедшее движение составов. То есть один за другим, без просвета. А вокруг этой сутолоки степи и ветер.

Однажды с высоты уже не птичьего полета обращаю внимание на отсутствие в Ростовско-Кубанских степях  квадратиков полей, а также населенных пунктов. Как на рельефном муляже из кабинета географии, зеленые низменности и желтые горы.

И в то же время города есть, как и этот неведомый, чуть ли не на французском берегу. Плещет зеленое море, к нему канал в гранитных берегах. Желтые ампирные здания, похожие на песочные торты с цукатными мансардами. Скверы, лодки, паруса яхт.

Справа выползает в море полуостров, на который можно плыть на пароме. Я бегаю по телефонным будкам, пытаюсь кому-то звонить. И, естественно, ничего не получается. Электричества-то нет!

Бываю и на другом, знакомом. Том, что на юге. Оно обычно всклокочено и нечисто, как взрыт и замусорен песок около него. Там очень тревожно.

Главное чувство там – одиночество!  Основные же пять там не функционируют. Если и возникают какие-то проблемы – как же мы без них? – то для того лишь, чтобы убедить меня в их абсурдности. Даже теперь, когда появился какой-то опыт и возникло желание осознать, в чем   с у т ь   его, я не могу сформулировать тутошний эквивалент этой самой  с у т и . Вот даже на термины срываюсь, чтобы съежить формулировку в слово, столь еж короткое, сколь и емкое. Нет такого слова! Только возникает перед внутренним взором некий белесый и мясистый корень, забравшийся далеко в пористую субстанцию, накиданную на планету  веками.

 

Такую слипшуюся накиданность у Стругацких едят одичавшие или слившиеся с природой аборигены. Впрочем, братья тоже описывали не этот свет, а мир, еще не наступивший, но уже ошеломляющий своей возможностью. Пишут, покуривая сигареты без фильтра и потягивая отраву из «Огнетушителя». А среди исписанных черновиков мерцает серебром плавленый сырок и благоухает почти вкусным в спешке нарубленная вареная колбаса. «Ясновидение» их явно не веселит. Упершись крутыми лбами в стекло, созерцают они зазеркальное бытие не без угрюмости и безусловно мечтать о нем не желают. Тем более не желают в бытие том находиться непосредственно. А потому утешают и себя, и читателей неразрешимым кодом названия – «Улитка на склоне». Движется она по склону горы Фудзи. Вот куда, вверх или вниз, они не знают, потому как скорость движения не уловима. Да и не хотят они определять пункт. На наш век хватит еще и этот мира, в котором стыдно и не уютно, но все же есть курево, питье и какая-никакая жратва.

Но к   с у  т и !  Существует масса вообразивших, что они  с у т ь  и этого, и того света постигли. Натараторены библиотеки, сжигаемые время от времени из-за захламленности помещений и извилин пьяненьких сторожей. Но бродят по очередному пепелищу подвижники, откапывают обрывки трактатов и клонируют сгоревшую  с у т ь . А вслед им  эпигоны снова тараторят. Программа такая! Налицо шизофренический цикл!

Я ведь наверняка тоже тараторю, а потому не за горами обычная для цикла скука, тошнота и чуть ли не суицид. Но все равно хочется слово сказать, мое личное.

О самом  НАЧАЛЕ .

Обычно подле него и лежит эта самая   с у т ь. Руку протяни! Но что-то отвлекло, повело и увело в даль бескрайнюю, ко все тому же тупику, замаскированному под Дружбу, Равенство, Братство, например. Или вообще под Бесконечность.

Но куда мы из своего Яйца? И приходится возвращаться обратно к Печке-Началу.

Вот Она,  Суть проклятая, здесь и лежит, и стоит, и сидит, и плавает. А там уж кто что себе вообразит. Я лично не собираюсь изобретать  НЕЧТО. Хотя и могла бы пуститься в убедительнейшие описания того, чего, увы, как бы и нет!      

Царевич, дурак, вдовий сын от невыносимости ситуации (невеста околела, царь невзлюбил, просто скука одолела!) пускается в путь. Как принято, котомку за спину, поклон в пояс родимой матушке (вот кого жаль!) и за порог, за ворота, за околицу – в лес. Далеко не уйдет. Повезет, на лесовичка выйдет, а то и на избу на куриных ногах.

И что непреложно – где-то между околицей и этими сакраментальными встречами пролегает  ЧЕРТА, за которой уже все иное.

Как переступить эту черту, как попасть туда, где все возможно? Вот в чем вопрос.

Шекспир ответил на него однозначным – «не быть!», отправив буквально всех своих персонажей в  НЕТИ. Впрочем, одного свидетеля оставил, чтобы другим рассказал. Этакая тень героя, которая не соврет, честно расскажет об оригинале, себя не ощущая.

Если Тень Шекспир или, допустим, Пушкин, герою повезло – надолго в памяти человечества останется. Сжимая череп в потных от нездорового образа жизни ладонях, будет из века в век балансировать на вышеупомянутой  ЧЕРТЕ, вкручивая последующим поколениям, что «не быть!» не-из-беж-но.

Что с Иваном, царевичем-дураком-вдовьим сыном, приключилось – известно!

Важно понять вот что: никуда Он не ходил и не скакал. Тот же Руслан, добравшись до Финна, то есть до Карелии или Финляндии, там и остался. Фарлаф в свою очередь застрял у Наины. Ратмир увяз в объятиях Гориславы. Дальнейшие события есть не что иное, как изложение Мифа об Орфее, выводящим из Аида свою Эвридику. Грек, правда, ее никуда не вывел и сам, кажется, т а м  остался. Наши же хлопцы свою Ненаглядную выводят, одолев-таки Аида-Кащея. Греческий миф умалчивает о Главном. Чтобы одолеть,  ИГЛУ  найти надо. Найти и  СЛОМАТЬ! Потому как  Игла и есть та самая  СУТЬ.

ИГЛА – СУТЬ-БА – СУД-БА – СУДЬБА.

Игла – Душа  прокалывает сферу ЯЙЦА-ЦИКЛА  и…

Не нашего ума дело!!!

А наши хлопцы приводят к околице, порогу, к печке Суженную и снова в –пояс не успевшей почему-то состариться матушке (батюшка тоже возможен в Красном углу под образами с лампадкой!) и за свадебку, чтобы затем в  ЭТОМ  мире жить-поживать да добра наживать.

Имеется, правда, существеннейшая и обязательная для всех опусов данного жанра оговорочка. Пустячная совсем, но в память впечатывается навечно:

« Я  ТАМ  БЫЛ,  МЕД-ПИВО  ПИЛ.  ПО  УСАМ  ТЕКЛО, А  В  РОТ…»

ни капельки!

Где же такая свадьба происходит?

Да  ТАМ  ЖЕ И ПРОИСХОДИТ.

«Стало быть, не быть?» - бормочет  Гамлет.

        Приходилось пировать   т а м   и мне, и вам, и всем. И действительно в рот не попадает ни крошки, ни капли.

А вдруг великая эта присказка просто трафарет, типа: «Посторонним не входить», «Хода нет», «Служебный вход» и вообще, «Предъявлять в развернутом виде».

 

         Но   ГЛАВНОЕ   уяснить удалось:  СУТЬ – ИГЛА, которую очень просто найти  т а м  и совершенно невозможно  з д е с ь.                                                                    

 

                                                                                                                                                                                                                           Март 2003г.