«АТТРАКЦИОН» (Ледковская Любовь
Александровна)
Ливанул дождь и пришлось забежать в первое попавшееся, неоном переливающееся заведение вослед подрагивающей от нетерпения стрелке мимо ливреи, отворившей стеклянную створку высокой, еще Петербургской двери. За створкой царил вполне обычный полумрак. Справа за приземистой аркой сияла стойка бара. Бармен плавал от края до края на фоне бутылок, мерцающих разноцветными бликами и отраженных бесконечными своими отражениями в зеркалах. Стены, потолок и, может быть, даже пол истекали блюзовым томлением. Людей было довольно и все загнаны сюда ливнем, потому что пить- то пьют, а сами на окна поглядывают – продолжается ли непогода.
Усаживаюсь на высокий табурет перед стойкой. Главное, дел невпроворот, а дождь все льет и льет. Приходится что-то пить, хотя бы и пиво. Пьешь-пьешь, а потом устремляешься в клозет, откуда и попадаешь в нечто невообразимое.
То есть, поначалу и плитка и евро-интерьер, а потом уже и коридоры какие-то темные да вонючие, и выход на улицу прямо к переполненным мусорным бакам, и допотопная булыжная мостовая, и человечек какой-то неказистый пристал: « Вы случайно не знаете, как на Большой проспект пройти?». Тебе ведь тоже на Главный надо. Дождь вроде прекратился. Под ногами вообще пыль не прибитая.
Назад возвращаешься, к бакам в дверь служебную, обшарпаную. Выходишь прямо на кухню, где жарится и варится неимоверное количество пищи, а на тебя половниками машут: «Посторонним здесь не положено!» Пятишься обратно в коридор. По стенам кафель, махровый от грязи, местами отвалился. «Вишь,» - говорю увязавшемуся за мной к выходу на проспект, - «Нету здесь хода! Придется квартал обходить да в переулок!»
Значит, обратно к бакам. Кошки, собаки. Жрут что-то…
По булыжникам вдоль подобных же задов идем.
- Грязища какая! Так пить-есть не станешь в этих неоновых забегаловках! – ворчу.
- Это не самое страшное! – вздрагивает мной ведомый, растягивая губы в вымученную улыбку.
Подумалось мне тогда, что он очень нездоров.
Зловонный квартал наконец закончился и мы свернули налево.
- Так вот он проспект! – как-то неестественно оживился незнакомец, - Спасибо вам большое! Теперь я сам. Извините, что отнял у вас столько времени!
И побежал, чуть ли не вприпрыжку.
Мне же по мере приближения непрерывного потока машин и даже троллейбусов радостнее не становилось. На самом углу пришлось даже к простенку прислониться.
Это был совершенно не тот проспект, с которого я вскочил в этот проклятый бар.
И вообще, южные раскидистые деревья, широкие тротуары, среди прохожих много курчавых и черноглазых.
Без уверенности что-то найти, бреду, разглядывая витрины и вывески.
- Извините! – трогают меня за рукав.
Ну, да! Тот же самый человечек. Он по плечо мне, потому я его человечком называю. Тогда вновьявление его меня почти обрадовало.
- Мне кажется, и вам нужна помощь? – невесело улыбнулся.
- Мне помощь? Откуда вы взяли? – отворачиваюсь.
- Не сочтите меня назойливым, но и вы ведь не на тот проспект вышли. Правда?
В горле комок, потому молча киваю.
- Вы впервой, видно. А я уже вечность шляюсь по этому…
И умолк.
- Договорите же! – останавливаюсь даже.
- Неужели вы еще не поняли, что, как дитя, кружите по… аттракциону?
Здесь очень кстати лавочка случилась. На автобусной остановке – лавочка.
Уселись.
- Уютный городок. – чтобы что-то сказать, и ему – Дело в том, что я вас не понимаю и, боюсь, не пойму. Как-то давно один из моих учителей сказал мне с непонятной улыбкой, что обучать меня чему-либо бесполезно.
Человечек отвернулся. Его не интересовали мои воспоминания.
- Я о том, что сейчас еще не понимаю того, что вы поняли наверняка тоже не сразу. Предлагаю тут вот и разойтись, чтобы не раздражать друг друга. –
Встаю с лавки и ухожу.
Налево, между прочим. Пришлось, конечно, слукавить. Его версия мне понятна, но безнадеги его я не разделяю. Очень скоро, впрочем, взгрустнулось. Зря я от него так категорически – вдвоем недоумевать веселее. Даже оглядываюсь и сразу замечаю неумело прячущуюся фигурку. Нравится вдруг, что не умеет он прятаться.
Ну. подхожу, извиняюсь. Он глаза отводит:
- Все правильно. У каждого свой срок.
Не очень поняв про срок, предлагаю найти место потише. Ему все равно. Наверное, впервые наблюдаю подобную обнаженность. Шизоидное какое-то одержание желанием вернуться. Пока мы идем к ЦПКО им., кажется, Горького, а это минут десять от того места, куда… где мы встретились, я думаю только о незнакомце – оно мне надо!
Каждая деталь в нем, и внешняя, и внутренняя, твердит: «Я хочу выйти!».
- Почему вы все твердите «выйти, выйти!», а не «войти!»? – мы уже сидим в нижнем парке.
Ветерок лениво перебирает зеленые пряди над старым подагрическим стволом.
Он сразу понимает, о чем я, и это тоже не может мне в нем не нравиться.
- Знаете ли, человеку, как творению вибрационному, свойственно такое – страшно упрощаю! – туда сюда.
Киваю, потому как, в самом деле.
- И когда происходит задержка в «туде» или «сюде» происходит неизбежное нарушение.
- И разрушение. – добавляю, глядя на живую руину перед собой сидящую.
Впервые доходит, что такое вот произойдет и со мной, если я не выберусь из этого симпатичного южного полиса.
- Господи, так это ж Ростов! – узнаю, наконец, город своей юности.
- Вы бывали здесь? – без интереса спрашивает, а я вдруг предлагаю отказаться от разговоров, не касающихся нашего – услыхав это слово, он заметно повеселел! – дела.
В пальцах его возникла папироса. Я стараюсь пересесть с подветренной стороны. Он заметил, пальцы заталкивают папиросу обратно в замызганную пачку, и я предлагаю и мыслями не отвлекаться. Мысленно предлагаю – исключительно себе.
- Итак, к делу! Вы предполагаете восстановить челночное существование?
- Исправить ошибку. Фиксация – это же бабочка на булавке, смерть!
- Так ведь и челнок та же фиксация! – не без удовольствия погружаюсь в забытый поток беседы на отвлеченные темы.
- Вы не учитываете вращения, нами не вычислимое, внешней сферы! Челнок наш должен попадать каждый раз в новое «туда» и в новое «сюда».
- Ну, да! Каждый раз в первый класс. – киваю.
- Нам, начинающим, предложен простейший вариант, - папироса вновь крутится в его пальцах, а я почему-то радуюсь, что начинает рассасываться его многолетняя, надо полагать, зацикленность на тупиковости ситуации с проспектом.
- В пределах нашей страны. Пока. – досказывает и чиркает спичкой.
- Но это же страшно интересно, а? – хлопаю себя по ляжкам.
- И еще. Вы заметили, что Ростов не поразил вас новизной?
- И это замечательно! Такой же, как тогда…
И умолкаю.
Мимо как раз молодая мать провозит коляску. Ее прическа, прикид, дизайн коляски, «Беломор» этот, пиджак клетчатый на плечиках моего собеседника.
- Поняли! – кивает и затягивается своим самосадом. – Челнок в бесконечности…
- И в безвременье… - меня окутывает сизый смрад.
К печке, к печке вернуться надо. А печка там, в этом кафе. Кафе «Дружба». Солянка, куриные котлеты и сладкий плов.
- Но так не бывает! – перехожу на скул.
- Так есть! – маленький философ отбрасывает окурок в урну, где тот и продолжает смердеть.
- Там на остановке вы начали с аттракциона. Что вы имели в виду? – начинаю с « «печки».
- Я? – изумился, было, но вспомнил, - Лабиринт я имел в виду! Что же еще?
Припомнилось блуждание по темным коридорчикам. Похоже!
- Что вы знаете о лабиринтах?
- То же, что и вы. Дедал, египетские жрецы, Джером… - засмеялся.
- Шаолинь, катакомбы, метро, Борхес – вношу я свою лепту. – И что в них общего?
- Ужас. Смерть.
- Вы забыли, что это все-таки аттракцион, забава. А значит, любопытство, азарт и надежда!
- Для надежды нужна хотя бы нить Ариадны! – роняет и достает следующую папиросу.
- Эврика! Нить! Спасибо! Вот в чем состоит наша задача – найти нить! – отбираю папиросу, но тут же возвращаю назад – вдыхать в себя такое невозможно!
- Я ли не искал? – дрогнул губами.
- Расслабьтесь! – бодрюсь, - Она должна где-то торчать!
- Вот вы упомянули о каком-то Борхесе. Кто это?
- Специалист по лабиринтам, лауреат НБ! – тихо говорю.
- Это уже без меня! – чиркнул спичкой.
- Между прочим, слепой лауреат. Все наощупь, в абсолютной темноте. А вы вот хнычете.
- Мы, кажется, решили не отвлекаться от темы? – одергивает.
- Ошибаетесь. Состояние членов экспедиции входит в тему. – веско говорю.
- И что же он знает о лабиринтах ваш Нобелевский Гомер?
- Утверждает, что ничего. Но вот один практический совет: в лабиринте надо все время сворачивать налево.
- Так что же мы расселись, - вскакивает, - Пошли скорее!
И вот мы снова топчемся у остановки. Силой усаживаю его на скамью:
- Сворачивать налево по Борхесу не означает буквальность процесса. Его налево может означать что угодно!
- И что же по-вашему это что угодно? – тускнеет мой товарищ.
- Надо думать, а для этого стоит вообще прекратить болтовню.
- Нет ничего проще, хотя, признаюсь, я истосковался по собеседникам с той стороны.
Некоторое время сидим молча. Вдруг слева горестный вскрик. Хуторянка в белом платке причитает, ни к кому, впрочем, не обращаясь – все без задержки мимо!:
- Украли! Деньги паразиты украли! Та што ж мине таперя? Та как жишь?
Поворачиваюсь к приунывшему моему теперь уж сомолчальнику:
- Деньги у вас есть?
- Я вообще-то за папиросами вышел, да вот на вас попал… Хотите ей помочь?
- Хочу, а что?
- Вы-то побогаче меня смотритесь – вон весь с иголочки, импортной к тому же!
- У меня одна зелень… А разменных пунктов здесь быть не может.
- Зелень? А что это?..
Отворачиваюсь и от казачки, и от старика.
По высоким стеклам потоками льет вода. Время от времени потоки эти съеживаются в безобидные изящные струйки. Кажется, вот-вот стекут они вниз и сквозь стекло вновь увидится улица, прохожие, транспорт и прочая сухая жизнь. Но потоки возобновляются, и я отворачиваюсь, понимая, что опоздание мое в офис настолько велико, что…
Бармен смотрит на меня чуть ли ни с сочувствием:
- Может быть, выпьем чего-нибудь настоящего?
- Рабочий день в разгаре! – слабо возражаю.
- Так и это тоже в разгаре! – кивает на окна.
- Ну, тогда на ваше усмотрение! – вздыхаю, - Вы же профессионал.
Его синие глаза, как и должно у профессионала, не выразив ничего в смысле эмоций, уплывают к батарее бутылок. Через некоторое время он плавно придвигает пузатенькую рюмочку с чем-то зелененьким.
Уныло, без особого желания цежу эту зелень. В каком-то закоулке субстанция моего естества светлеет.
Снова оборачиваюсь к притихшему моему товарищу:
- Что-то мне в голову ничего не приходит, что дальше-то делать. Может, вы что подскажете?
- Как вы думаете, подошел бы я к вам, кабы знал, что делать?
- Но вы не похожи на идиота, полагающего, что это знает кто-то другой!
- Я подошел к вам, узнав в вас себя много лет тому…
- Полагаю, дело наше очень непростое. Нас двое – хорошо это или плохо?
- Давайте «хорошо и плохо» тоже исключим из обращения, как, впрочем, и «дружбу, любовь, труд и май»?
- Тогда придется вообще замолчать, а язык, как известно, до Киева доводит.
- Мне в Киев не надо! Мне надо на Большой проспект, черт возьми! – и закусывает
мундштук на очередной «беломорине».
- То, что нам в одну сторону, ваша большая личная удача! - пристукиваю ладонью по засиженной до неприличия лавке.
- Какая там удача? – гремит он спичками, - Что делать?
- И это известно! – балагурю, - Брать Веру Павловну и в постельку! Как я понимаю, вы давненько здесь маетесь?
- Я был в вашем возрасте, когда это произошло.
Откачиваюсь от совкового дыма и делается мне не по себе. И не потому, что я теперь, как и он, в мытари угодил. Его жалко. А жалеть я не люблю. Нехорошо это жалеть – от школы во мне осталось. Помните? «Человек – это звучит гордо…»
- Бог подаст! – почему-то бормочу.
Какие необычные глаза у этого бармена. Нечеловеческие какие-то. Ну, не бывает таких!
- Вам говорили, что глаза у вас, как сапфиры?
- Неоднократно! – кивает и подвигает по пластику еще одну рюмочку. Содержимое ее теперь переливается желтым, источая еле уловимый запах, Бог знает и чего.
- За профессионалов! – поднимаю тостик в его честь.
Благодарит еле заметным кивком, сапфиры, впрочем, холодно мерцают.
Вкус не лимонный, нет. Что за вкус? Но естеству моему делается заметно веселее. Мельком глянув на льющуюся природу, я погружаюсь в полубесстыдное созерцание бармена:
- Вы должны создавать с этим сверкающе-алкогольным интерьером одно целое, если вы здесь по призванию!
- Не сомневаюсь в вашей правоте, но бармен по правилам не должен вступать в доверительные беседы с посетителями. – терпеливо объясняет.
- О, прошу прощения, любезный! – поднимаю ладони.
И дальнейшее созерцание произвожу молча. Когда-то полюбилось мне ходить в изостудию. Триста рэ сеанс. Тамошний мэтр, крепкий соцреалист эти рэ пристойно отрабатывал. Каким он был художником, узнать не успелось, но интересно на его сеансах было. Так что это мое созерцание человека в баре было эхом тех тристарублевых трат.
- Каждая композиция строится с определенной целью. Так? – не удержался я.
- Так! – ответил мой спутник и выдохнул очередной клуб дыма.
- Боюсь, что разгадав композицию под названием «Бар», я оставлю вас здесь одного!
Глаза его впились в меня, папироса, слава богу, полетела в урну недосмоленой:
- Зачем же оставлять? Одного. Сколько можно?
- А-а-а! Так вы подходите к похожим на вас не впервые?
- Естественно. Но впервые во мне появилось ощущение надежды. Те, к кому я подходил до вас, хватались за меня.и тащили за собой… на дно.
- Вот как? Интересно! Почему же вы решили, что именно я поведу себя иначе?
- Не решил. Я ж говорю, ощущение появилось… - следующий мундштук закусывает, гад.
- Извините! – вырываю папиросу из его зубов и пачку из пальцев, - Я куплю вам что-нибудь другое.
Почему я это делаю? А он также непонятно говорит:
- Надо бы изъять из общения и вопросы. От них одни несчастья. А так, без вопросов, потихоньку полегоньку все само собой и получается. А?
- «У надежды робкие глаза
Где-то далеко в зрачках теплится радость.
Так рождается нескорая заря,
Неизбежно в утро разрастаясь…»
- Вот стихи пусть остаются, – машет рукой, - Где-то я читал, что поэты, как лошади, сами находят дорогу.
- Так то поэты! – тяну.
Между тем, по стойке скользит следующий пузатик. На сей раз с густо фиолетовым содержимым.
- Так не бывает! – говорю, прямо к бармену не обращаясь. – Непрекращающийся ливень, сапфировые глаза, фиолетовое пойло.
- Но так есть! – улыбается.
А я беззастенчиво разглядываю его волосы, их цвет, стрижку. Прядь, цвета спелой ржи, стекает прямо к сапфирам. И это держится, как говаривал соцреалист.
Пойло разбудило в естестве ощущение неведомое ему раньше. Требовалось немедленно что-то предпринять. Например, выскочить в предбарник и выглянуть в дверь. Так и делаю! По стеклу двери, высокой, с ручкой под старину, катит такой же опостылевший поток. И застывший на его фоне монументальнейший вышибала. Плетусь обратно на табурет.
- Льет? – усмехается бармен. Зубы, как жемчуг. Явно фарфоровые. Свои-то, поди, сгнили!
- А вы часом не робот?
- Что-что? – склонился.
- Так не бывает… - повторяю капризно.
И теперь на руки его смотрю с перстеньком. Скромный такой перстенек с печаточкой. А на печатке…Удивляюсь, такому интересу к мелочам в себе, ранее не проявлявшемуся. Видимо алкоголь влияет на угол зрения. А на печатке у этого манекена мордочка бычка с рожками, ручкой человеческой горестно так подпираемая.
- А теперь вот это отведайте! – длинные пальцы с перламутровым маникюром подталкивают ко мне пузанчика уже с чем-то оранжевым. Вкус, конечно же, не апельсиновый, но существо мое млеет от невыразимого блаженства.
- С чего это вас вдруг так развезло? – восклицает озабоченно мой товарищ.
- Развезло на все стороны света! – давлюсь от смеха.
- Запах, правда, не обычный, но эйфория налицо.
- Эх, дорогой мой! – тщусь обнять его, - Все, надо полагать, идет, как надо!
Еще немного, еще чуть-чуть
Ведь этот бой последний самый…»
- Да успокойтесь же, на нас смотрят! – и тащит, тащит меня куда-то.
- Хилый нехилого тащит! – хохочу, но надо допеть, -
«А я в Россию,
Домой хочу.
Я так давно
Не видел маму!»
- Ну а плакать, плакать-то зачем? – устало уговаривает меня этот неудачник и платком своим несвежим слезы вытирает – мои, свои.
Мы в какой-то арке, стоим за ящиками. Вонь потрясающая! И вдруг мое супер- олокаленное зрение упирается в возникшую из-за ящиков руку. Длинные пальцы с сигаретой. На одном пальце перстень. Перстень с печаткой…
- Тс-с-с! – пытаюсь поднести свой непослушный палец к губам, и, возымев желание немедленно разглядеть, что на печатке изображено, отталкиваю тщедушного утешителя и тянусь к заящичному пространству, прямо в грохот падающих ящиков, к тому, кто в этом пространстве курит длинную, к Ростову моей юности отношения не имеющую, сигарету.
- Профессионал, гад! – последнее, что удается мне вытолкнуть из враз онемевшего рта.
Затем следует головокружительное проваливание в теплую Неть. Видимо, она находится в глубине моего существа, потому что, погружаясь, я пронизываю разноцветные слои пойл, влитые сюда из пузатеньких рюмочек. Вот они все: оранжевый, фиолетовый, желтый и, наконец, зелененький. Слои пройдены, и я падаю на скользкую грань внушительных размеров сапфира, слабо удивляясь, как такое может быть…
А на печатке-то у курильщика бычок с ручкой. Надо бы осознать. Что сей символ означать может. Вот только осознавать-то и нечем! Ум мой, великолепный ясный ум остался где-то там, на чердаке, под начинающей лысеть теменной костью.
- Слава богу! – говорит и пальцами щелкает, - Вы меня видите?
- - Да ! – выдыхаю и тоже пальцами хочу, я ведь умею щелкать пальцами.
- А идти можете? – как он расстроен.
- Могу! – выпрямляюсь.
Оказывается, я полулежу на ящиках.
Он предлагает мне куда-то идти. Предлагает без всякой, впрочем, надежды, что это у меня получится.
- «У Надежды робкие глаза…» - декламирую,- А куда идти-то?
Уже стою и даже пытаюсь отряхнуть брючины, рукава от мусора.
- Ну, хотя бы отсюда поскорее! Здесь очень уж неуютно. – тянет устало.
- Нам нельзя отходить от этого места!
- Почему это? – но в интонации снова возникает надежда.
- Я пока не знаю! – тру виски и прочие точки на черепе.
Нет. Мне не дурно, не противно. Мне – никак!
- Профессионал! – бормочу.
- Вы уже второй раз называете кого-то профессионалом, – замечает мой новый знакомый, - Давайте хотя бы на ту лавку вернемся.
- Это можно, - разрешаю себя отвести к остановке, - А теперь, пожалуйста, ни слова больше, ни удивления, ни вопросов! Договорились?
Разводит только руками да лезет в карман за «Беломором».
Достаю из своего пачку сигарет, прихваченных со стойки у захмелевшего соседа.
- Что это? – не удерживается от вопроса этот недотепа, - Откуда?
- Оттуда, куда мы должны вернуться. И это последний мой ответ на последний ваш вопрос. Понял? Иначе пропадай здесь от скуки в этом Ростове на-Дону.
Но снова перехожу на «вы», потому как… да:
- Не хотите ли поесть? Из «Дружбы» так пахнет…Знаете, становитесь-ка в очередь, а я тут с мыслями соберусь!
Молча поднимается и встает в недалекую, но длинную очередь, откуда и продолжает пожирать меня робкими глазами.
«У надежды робкие глаза…» Да чьи же это стихи?
Сосредотачиваюсь на этой мысли, понимая, что о главном думать нельзя. Разум коварен, как коварна Гармония профессионализма. Он множит варианты. И получается потом, как у Дедала с его лабиринтом да крыльями…
Стоп! Надо стоять и ждать. Система не выдержит и двинется сама, как гора к Магомету. Вот тогда мы и улизнем из этого любимого города.
Захотелось вдруг оббежать его, обтрогать хотя бы глазами. Ведь мне довелось когда-то быть здесь. И бытие это было холодным голодным и… отрадным.
Подшуршал троллейбус, лязгнул дверцами.
Хвост в «Дружбу» длинный, покатаюсь пока!
- Я скоро вернусь! – кричу в открытое по поводу лета окно, - Стойте и ни шагу в сторону!
Он только уронил взметнувшиеся мне вослед руки и поплелся обратно в очередь. А вдруг уйдет? Ну, это его дело.
Приникаю к стеклу. Вот они! Стены домиков, тротуары, трамвайные рельсы, забитые булыжником, побеленные деревья, полузабытые вывески, витрины, афиши – Шостакович приезжает в Ростов! – все из чего состоит любой город. Но плоскости и линии этого, отдельно взятого, настолько проросли в мое существо, которое так мастерски наполнил зарубежным пойлом бармен с печаткой, что я навсегда остался частью его. Вот и теперь шуршу покрышками, шаркаю подошвами, постукиваю на стыках рельсов разболтанным красным трамваем, отражаю солнце нечистыми стеклами, мету мусор переулочным сквознячком вместе с ним. Кстати, колоритная перебранка между его биокомпонентами тоже во мне… «Я хочу здесь жить,
Я хочу здесь петь,
Я хочу здесь где-нибудь
Умереть…» - тоже какое-то био сказало.
Сквер слева потянулся, потом на широкую площадь выдвинулся сном Веры Павловны из стекла и бетона трактор, в который вогнали местный театр, тоже кажется имени Буревестника. Ведь сделали доброе дело проклятые фашисты – взорвали урбанистический шедевр стальных пятилеток! Нет! Мы студенты голодных пятилеток его восстановили. Зачем, спрашивается? Чтобы пустовал он, как пустовал в старорежимном здании.
Нахичевань пошла. Защелкали линии по глазам. Чернявая биомасса гуще пошла. Направо свернул троллейбус. Еще одна площадь с изящными колоннами ТЮЗ-а и Женькиной двухэтажкой напротив. На втором этаже вдруг Мармиша в окне по-пояс, а внизу голову к ней задрал брат Женькин Лесик. Не окликну их – мимо.
На следующей остановке пересяду на встречный трамвай и по улице Станиславского обратно загремлю. Бывал ли здесь вообще достославный мэтр?
Дома, домишки из коричневого от старости фигурного кирпича чуть ли ни чиркают своими чугунными балкончиками по бокам вихляющегося из стороны в сторону вагона. До базара доеду и по переулкам – в очередь. Уже подошла, поди. Дед мой наверняка нервничает, очередных пропускает. Но трамвай, вдруг, на Ворошиловский заворачивает и вытряхивает меня прямо к бронзовым коням. Переулками серыми от пыли пробегаю на Энгельса, к «Дружбе». Так и есть. Стоит мой дорогой у самой ливреи. А тут как раз и очередной запуск к освободившимся столикам. Из чадной глубины кричат, чтобы не пропускал больше – пересменка, мол, у них.
Только я могу оценить этот подарок судьбы. Столик наш прямо у входа в подсобные помещения. Спутник мой морщится от сизости, из кухни наплывающей. Над головой шевелятся лениво лопасти от списанного «кукурузника». Заказ принимает пожилая официантка, сложенная из надутых детских мячиков. Золотые коронки сверкают в напомаженных расшлепанных устах. Заказываем, конечно же, солянку и сладкий плов.
Спутник мой разглядывает публику, я – официантов. Конец смены, приустали они и лениво хамят, тарелки расплескивая. Во мне жужжит тихое ожидание. Возможно, это вентилятор жужжит. Старик принимается уплетать солянку, а я обстреливаю короткими взглядами официанта, обслуживающего соседний столик. Особенно интересуют меня его руки, холеные пальцы с перстнем на одном из них. Ем, не ощущая вкуса, в общем-то уникального блюда. Замечает ли мой интерес к себе этот человек? Хочется думать, что нет. В пересменку клиенты для них – жующая биомасса, и я с моим спутником часть ее.
Надо сказать, на бармена он совсем не похож. Другие волосы, стрижка того далекого времени, глаза бесцветные, никакого лака на ногтях. Только печатка с бычком…
Но вот столики его один за другим пустеют. Он улаживает у кассы финансовые дела и мимо нас, доедающих восхитительный плов, устремляется в подсобные помещения. Отодвинув тарелку, без особой спешки отправляюсь следом, кивнув, спутнику.
Там темновато, грязновато и смрадновато. Затаиваюсь за старым шкафом с ведрами и швабрами.
Старик дышит мне в затылок выдержанным «Беломором».
Дверь в туалет приоткрыта, и я, трепеща всеми клеточками существа, наблюдаю преображение неказистого официанта в…
- А где у вас здесь башня из слоновой кости? - шепотом спрашиваю у сапфировоглазого.
- В коридорчик и налево! – кивает.
Я и отправляюсь, не потрудившись сообразить, что прямо напротив двери со швейцаром темнели пластиком под орех две уютные дверцы.
Грязноватый коридор, шкаф с швабрами и когда-то белая дверь служебного туалета.
Теперь-то что руками махать?
Гоню назойливое желание анализировать. Официант уже вставил в глаза сапфировые линзы, начесал на лоб прядь цвета ржи и теперь, не спеша, покрывает ногти лаком. Хорошо, что здесь темно, потому что он направляется прямо к шкафу, за которым мы.
Скрипит дверцей и вынимает плечики с отливающим перламутром знакомый мне пиджак. Взамен на плечиках повисает серый казенный ростовского заведения. Чаевые он небрежно запихивает в нагрудный карман, хрустя подзабытыми купюрами, и вешает на дверцу висячий замочек. Отходит, слава богу, к зеркалу у подванивающего туалета и, повертевшись перед ним, уходит в густую тьму коридора.
Мы крадемся за ним. Кажется, конца этому туннелю не будет. Иногда он внезапно останавливается, чтобы смахнуть что-то с ботинок или брюк, и тогда мы замираем. Впрочем, преследования он не предполагает, тем более, что из боковых ходов время от времени кто-то выходит, и наши шаги сливаются с уверенным топотом обслуги.
Наконец впереди появляется и начинает увеличиваться в размерах светлый и шумный квадрат. Он снова оглядывает свое отражение в поясном зеркале, висящем у входа в подванивающий туалет, и …
…выводит нас в знакомый зал с окнами, заливаемыми потоками воды.
Пока он возится за стойкой, спиной ко всем, я быстро прохожу к своему месту, кивнув выведенному из лабиринта на соседний табурет.
Сапфировоглазый поворачивается к нам.
- Все в порядке? – с улыбкой мне, и к старику наклоняется, - Что будем пить?
- «Беломор» у вас есть? – хрипло интересуется тот.
- У нас нет, но может быть за углом, в киоске. – теряет к нему интерес бармен.
- Сколько с меня? – достаю бумажник.
Не так много и спрашивает. Кладу дензнаки и, не удержавшись, щелкаю пальцами, - Да здравствуют профессионалы!
Отвечает вежливой улыбкой, а я устремляюсь всем существом своим…
… к выходу. Да! Сердце колотится, губы пересохли. Позади пыхтит старик.
- «У надежды жаркие глаза…» - бормочу, суя купюру в карман ливреи.
- Там льет. Подождите еще! – оскаливает швейцар желтые зубы.
- Открывай! – кричу.
Продолжая скалиться, распахивает он дверь, и мы выбегаем на Большой проспект.
Солнце светит. От подсыхающего асфальта струится пар. Люди идут без зонтов.
Оборачиваюсь к спутнику, но он уже уходит, подняв плечи.
Он, наверное, плачет, потому что часто поднимает ладонь к лицу.
Как говорится: «Ни тебе спасибо, ни мине зрасьте!». Взгляд мой падает на вывеску над входом в лабиринт.
Ну, да! Бар «Летний ливень»…
Ноябрь 2001г.